Ирена пришла в себя в городской больнице. Если бы Васса не вернулась попросить порожнюю посуду (увидела у магазина очередь за постным маслом), Ирена или истекла бы кровью — падая, она острым носиком электрического чайника до кости разорвала себе скулу, — или сгорела заживо: чайник опрокинулся и дому явно грозил пожар.

Когда Ирена впервые вышла в туалет и, умываясь, подняла глаза, она не сразу поняла, что видит в зеркале себя. Наголо обритая, с тусклыми глазами, окруженными сеткой сухих морщин, — вот какой она теперь была. Ирена потрогала шрам на щеке, дрогнула губами — усмехнулась. Не раз она пыталась представить себя старой. Вот и не надо больше ничего представлять.

Она причесала едва отросший ежик каких-то серых волос — поседели, что ли? — и пошла в палату.

Поправлялась она медленно, как бы нехотя. Силы не прибавлялись — ходить и даже говорить было трудно. Целые бы дни лежала и лежала. Она и лежала. Бездумно, бессмысленно. Видела за окном дерево — и не видела, что за дерево. Было все равно. Слышала болтовню соседки по палате, та говорила что-то смешное, потому что остальные смеялись, и не слышала ее. Мысли в пустой голове ворочались медленно, сонно. Например, вспоминалась почему-то обеденная каша. Густая, рассыпчатая. В ней таял комок желтого масла. У кого-то упала ложка с кашей, и крупинки каши разлетелись по полу.

Вошла в палату сестра. У нее красный рот, а на халате пятна. Она что-то громко сказала и открыла форточку. Потом погасили свет. Хорошо, потому что можно лежать и смотреть в темноту и никто не мешает.

Приходили к Ирене сослуживицы из исполкома. Она безразлично принимала приношения, безразлично слушала их, едва отвечала «да» или «нет». Обескураженные сослуживицы уходили, и Ирена была довольна, что они так скоро уходили.

К соседке по палате пришли две девочки. У младшей был на голове бант, точь-в-точь такой, как в детстве у Ирены, — ситцевый, в крупный горох. Ирена очень любила этот бант и часто ссорилась с матерью, чтоб она повязывала его, а не шелковый, без гороха. Мать тогда еще не была замужем за отчимом, брала работу в какой-то мастерской и шила дома. Потом приехала бабка. Бабка уже не служила у фрейлины, жила на покое, но ехать к дочери долго не хотела.

Держалась бабка строго, важно и не любила Ирену, лишь следила за тем, чтобы Ирена была чистая и опрятная. Она не разрешала ей играть с дворовыми детьми. Если Ирена нарушала что-то из ее запретов, бабка била ее костяшками пальцев по голове. Ирена ненавидела бабку, но жаловаться матери не смела, потому что видела, что мать сама боится ее. Ирена мечтала, как вырастет и отомстит бабке за все. Старуха плохо видела, и Ирена злорадно представляла, как бабка скоро ослепнет совсем. И тогда Ирена нарочно будет пачкать платье и пачкаться сама, подсовывать бабке за столом грязные ложки и играть с дворниковой Настькой.

Однажды бабка повела ее к большому богатому дому, и они стояли там долго, чего-то ждали. Из дома вышел барин в шубе с мохнатым воротником. Бабка заторопилась к нему, таща за собой Ирену. Барин о чем-то говорил с бабкой, а сам смотрел на Ирену. Бабка то и дело хватала его руку, но он каждый раз отдергивал ее. И все-таки бабка поймала ее и поцеловала. Потом барин потрогал Ирену за подбородок, что-то спросил. Бабка шипела: «Целуй ручку, целуй». Ирена взяла его мягкую, теплую руку и тоже поцеловала. От руки хорошо пахло, и на пальце было кольцо с синим камнем. Ирена оцарапала себе нос этим кольцом. Барин был красивый и улыбался. Потом он еще что-то сказал бабке и ушел, помахивая тросточкой. Так один раз в жизни она видела своего отца.

Вскоре после этого они с матерью уехали в другой город, и у матери появилась своя мастерская, а у Ирены теперь вместо бабки была нянька — деревенская старуха, которая учила ее молитвам, учила ублажать домового, чтоб он не осердился, упаси бог, учила ненавидеть голытьбу — тех, кто плохо одет, и в то же время жалеть убогоньких у церкви, подавать им грошики со словами: «Молитесь за болящую Агафью». Агафьей звали няньку.

Мать очень любила, чтобы Ирена ходила всегда нарядной, с завитыми волосами, хотя сама одевалась просто, во все темное.

— Станешь барышней, — говорила мать, — сошьем тебе бархатное платье со шлейфом. Ты не мужичка какая.

Ирена не могла дождаться, когда же она вырастет, так хотелось ей платье со шлейфом, как у дочки полицмейстера.

Но когда она выросла, уже не носили шлейфов, в моду вошли короткие, до колен, с низкой талией платья. Но и в таких, в сущности уродливых платьях Ирена ухитрялась вызывать у подруг зависть и восхищение. То, что она не мужичка, Ирена хорошо запомнила, и свою фамилию — Князева — произносила всегда отчетливо, чуть ли не по слогам, как бы намекая на свое происхождение.

Как-то она пристала к матери, и та созналась, что отец Ирены — из купцов. Ирена возмутилась, не поверила, — впрочем, наверное, именно потому, что все-таки поверила, она стала держать себя со всеми чуть свысока, чуть небрежно, чтобы никому такое не могло прийти в голову.

Подруги легко прощали ей все, потому что вокруг Ирены всегда вились молодые люди, и подруги, менее привлекательные, чем она, благодаря Ирене всегда находились в компании молодежи.

В их городок — тогда тоже была война, та, первая мировая война, и они жили в Вышнем Волочке — приехал на побывку к родителям блестящий кавалергард, молодой красавец Эжен, как все его звали.

Ирене шел восемнадцатый год, и она в то время уже служила бухгалтером в конторе лесного хозяйства Рябушинских. Там же, в конторе, кроме нее и управляющего работал старшим бухгалтером Иван Иванович Серебряков, бывший артист императорского театра. Он по-стариковски опекал Ирину (тогда она еще была Ириной), приносил ей своего любимого Шеллера-Михайлова и Вальтера Скотта, учил хорошим манерам, Он же настоял, чтобы Ирина окончила бухгалтерские курсы, когда из красильного цеха она перешла к ним, в